Артем повернул голову к «своему» берегу, уже зная, кого там увидит. Так и есть. Ацухимэ и Омицу, обе. С луками в руках.

Гимнаст выругался себе под нос на неяпонском языке. Ну, не привязывать же их было в самом деле! Ладно Ацухимэ, она всегда бредила самурайской романтикой, но Омицу-то куда полезла, в ее-то положении. Как она может не думать об их ребенке! Последний факт особенно не понравился Артему, до злости не понравился.

Ну хорошо хоть женщинам хватало ума после каждого выстрела укрываться за столбиками, к которым еще недавно крепились заменявшие перила веревки и которые сейчас были утыканы стрелами, как еловая ветвь — хвоей. Между столбиками и вообще по поляне перед мостом бегала служанка Мито — собирала вражеские стрелы и относила их лучницам. Один из двух самураев, кого Артем отрядил в лучники, недвижно лежал на земле, утыканный стрелами, как дикобраз иглами. Второго лучника нигде видно не было — наверное, когда подоспели женщины, он с мечом наголо бросился на мост на подмогу своим. И Такамори тоже не видно, и где он сейчас, даже предположить трудно. Да и некогда было гадать, предполагать, раздумывать или, допустим, пытаться образумить женщин. На неразобранной части моста решалась их общая судьба — и надо было спешить туда.

Артем бегом припустил по балке. Даже по круглому бревну воздушный гимнаст смог бы пробежать, не пошатнувшись, что уж говорить о беге по балке квадратного сечения. Бежал как по дорожке стадиона. Последний метр одолел прыжком. И вклинился в гущу сражающихся.

Он не считал, что проигрывает в вооружении. Короткий меч и боевой веер — возможно, для него это и есть лучший выбор. Длинным мечом в сутолоке он вряд ли сумеет управляться достаточно успешно, все ж таки не великого мастерства фехтовальщик. Двигаться, двигаться, уворачиваться, уходить от ударов, внезапно сокращать дистанцию и наносить смертоносный удар вакидзаси или остро заточенными остриями веерных спиц — вот его тактика.

Артем скользнул мимо Хидейоши, отражающего атаку сразу двух вражеских воинов, и бросился на одного из нападающих.

И завертелось.

Он нападал, отражал, бил, отпрыгивал, наклонялся влево-вправо, колол, подставлял под клинки свой клинок, вопреки всем правилам честного самурайского боя, бил ногами, делал подсечки или, резко опускаясь на колено, всаживал лезвие вакидзаси в голень врага, не тот случай, чтобы сражаться, соблюдая кодекс чести. Артем перешагивал через убитых и снова пер вперед. Он что-то кричал, сам не понимая что, рычал, сыпал ругательствами на всех языках.

Он не чувствовал себя сейчас человеком. Он был зверем, который бился за свою жизнь, изничтожая врагов и пьянея от вражьей крови. Все чувства, кроме ярости, не существовали для него сейчас, окружающий мир сузился до пространства, равного расстоянию до ближайшего врага. Он мало что замечал вокруг себя, лишь краем глаза цеплял то все еще живого старого Садато, густо утыканного стрелами, целыми и обломанными, то Хидейоши, мелькание клинков в руках которого напоминало кружение ветряной мельницы со стальными лопастями. Раз узкой черной молнией пронесся за спинами врагов яма-буси Абуэ, и Артем успел удивиться, что тот все еще цел, хотя вряд ли невредим. Артем, конечно, пропускал удары, стрелы тоже нет-нет да и попадали в него, но пока ему везло — они приходились по защитным пластинам и ощутимого вреда не причиняли. Может, и вправду доспехи заговоренные? Хотя, кажется, все же и его достали, потому что в какой-то момент он почувствовал, что по груди на живот течет нечто влажное и теплое, более густое, чем пот, который тек под доспехами ручьями. Но боли Артем не чувствовал — адреналин вырабатывался такими гигантскими дозами, что глушил все, и вряд ли он сразу почувствует боль, даже если ему отрубят руку. Затертое до дыр словосочетание «горячка боя» как нельзя лучше описывало, что творилось с ним и вокруг него, и нечего там еще что-то выдумывать, и незачем…