Тот внимательно ознакомился с газетными материалами и спросил:

— А какое это имеет отношение к нашему делу?

— Прямое, — ответил Айсман. — Этот фильм идет вразрез с нашей линией.

— Кто вам сказал, что мы собираемся обелять гитлеризм?

— А кто сказал вам, что я собираюсь спокойно наблюдать за тем, как унижают историю моей нации? Или я неверно понимал вас все это время, или что-то изменилось наверху? Может быть, я не информирован о новом направлении, которое избрал председатель Дорнброк?

— При чем здесь председатель? — поморщился Бауэр. — Просто я не люблю истерик. За истерикой я всегда вижу своекорыстные интересы, Айсман, а я знаю ваше прошлое…

— У нас с председателем одинаковое прошлое, господин Бауэр… В этих статьях, — Айсман тронул мизинцем папку, — не написано о том, как трактуется в фильме режиссера Люса роль Дорнброка во времена нашего прошлого. На него там сыплется больше шишек, чем на простых солдат, честно исполнявших свой долг перед нацией.

— Впрямую?

— Да. Дорнброк получает премию Гитлера, Дорнброк с Герингом в Донбассе. С привлечением хроники из «Дойче вохеншау».

— Что вы предлагаете?

— Ничего. Я считал своим долгом проинформировать вас.

— Беседа с Люсом будет бесполезной?

— Не знаю.

— Попробуйте с ним познакомиться.

Айсман поехал к Люсу. Режиссер смотрел на него с некоторой долей изумления: человек оперировал правильными формулировками, доводы его были безупречны, но самая сердцевина его логики была тупой и старой.

Посмеявшись над Айсманом, Люс сделал заявление для прессы о том, что на него пытались оказать давление «определенные круги» в связи с предстоящей премьерой его нового фильма. Он отказался ответить на вопросы: «Какие круги? Кто именно?»

Он не назвал Айсмана только потому, что Ганс Дорнброк, услыхав это имя, сказал ему:

— Он из ведомства охраны концерна… — Рассмеялся и добавил: — Мой служащий. Страшная сволочь, но умный мужик, со своей позицией…

— Фашизм — это позиция? — удивился тогда Люс.

— Если хочешь — да, — ответил Ганс и рассказал Люсу о разговоре, который состоялся при нем между отцом и Бауэром. «Стоит ли волноваться, Бауэр? — говорил старый Дорнброк. — Ну еще один ушат с грязью. Обидно? Конечно. Но неужели это может волновать серьезных людей? Нас с вами? Ганса? Вы предпринимаете шаги и ставите меня в смешное положение, а нет ничего глупее смешного положения. Пусть этот Люс выпускает свой фильм. Идеально было бы противопоставить его фильму другой, объективный, наш. Но поднимать шум вокруг него — это значит лить воду на мельницу наших противников. Они ведь с нами ничего не могут сделать, потому что в наших руках сила. А умная сила позволяет говорить о себе все что угодно. Она лишь не позволяет ничего против себя делать. Надо быть бескомпромиссным, лишь когда возможна серьезная акция — вооруженный бунт, биржевая провокация, отторжение сфер интересов!.. А так?.. Надевать терновый венок страдальца на голову художника, который честолюбив, беден, одержим идеей, владеющей им в настоящий момент? Стоит ли? Обратите внимание на то, что я сказал об идее, которая овладела им „в настоящий момент“. Художник как женщина, настроения его изменчивы… Об этом бы тоже подумать… Время идет, оно таит в себе непознанные секреты и сюрпризы… Время, Бауэр, всегда работает на сильных…»