— Значит, ты не вышла бы за меня замуж? — с нарастающим сомнением уточнил он.

Но это был уже Милин Юлик, разобидевшийся, что какая-то женщина в мире осмелилась пренебрегать столь восхитительной партией.

— Нет, — повторила я глухо.

— Но почему? — взмолился Мой.

— Потому что… — Ах, до чего горькой стала моя нежность! — …тогда мне достанутся оба Юлия, и один из них никогда не сможет быть счастлив с такой женщиной, как я, я не смогу быть счастлива с ним, и твоя жена пострадает ни за что ни про что.

— И все же, как честный человек, я должен бросить Милу, — обреченно произнесли два Юлика.

Один злился на себя, за свою честность. Второй мечтал об этом решении, зная: стоит лишь его принять, он почувствует облегчение и снова сможет дышать незамутненной ничем радостью жизни.

— Глупый ты мой, маленький… — вздохнула я.

И сейчас не имело значения, что эти слова говорит девица ста шестидесяти сантиметров роста мужчине метр девяносто.

Я прижала его голову к своей груди:

— Остается только поражаться, как упрямо люди стремятся быть несчастными. Ради каких таких святых целей нужно обрекать на страдания трех счастливых людей?

— Ради правды! — О, это мог сказать только мой Юлик!

Но с каждой секундой наш разговор становился все более болезненным. Нестерпимо. И что самое обидное — ненужно.

— Правда мало кому приносила облегчение. Но если тебе так хочется правды, зачем обязательно уходить от жены, лучше уж иди в мормоны — они имеют право на двух жен. Будем жить все втроем долго и счастливо.

— Моя жена не согласится, — обиженно всхлипнул он.

— Тогда не нужно ничего менять, — подвела я печальный итог. — Пусть все остается как есть.

— Ты уверена, что можешь быть счастлива так… зная, что дома меня ждет другая женщина?

— О каком несчастье может идти речь, если твои губы для меня, как глоток воздуха, — произнесла я нараспев, зачаровывая ползущую из всех щелей и такую ненужную сейчас реальность. — По твоим жилам струится не кровь, а сверкающий солнечный свет! Твое тело сделано из мороженого, от него невозможно оторвать рта…

И заклинание помогло.

Заворожило. Нежность, испуганно сжавшаяся в углу, расправила крылья. Ударила в голову. Затопила все страхи, сомнения, мысли о будущем. Опьянила. Свела с ума.

— Это твоя песнь песней, да? — улыбнулся мой, только мой — золотой Юлий, без примеси инородных металлов.

Его глаза были похожи на два прозрачных озерца с голубоватой водой. Я потянулась к ним пересохшими губами. Юлий смотрел на меня. И, словно измученный голодный зверек, захлебываясь, лакал из моих глаз счастливый, умиротворяющий покой.

Он не верил мне. Но, вопреки всем доводам убогого человеческого рассудка, был счастлив.

— Это не лучшее стихотворение Евтушенко, — прокомментировала Карамазова.

— Зато точное, точнее не быва… Готова поклясться, — прервала я сама себя, — вон та фотография на полке была другой!

Я вскочила с кресла и попыталась дотянуться до каминной доски, украшенной десятком старинных снимков в серебряных рамках. Мне не хватило роста. Я просительно посмотрела на хозяйку. Она поднялась, сняла фото и без комментариев отдала его мне.