– Значит, вот от чего ты хочешь спасти меня – от одиночества? Я был бы счастлив.

– Тогда я дам тебе все, что смогу, и так долго, как смогу. Но больше всею мне хотелось бы защитить тебя от мирских пересудов. От того, что о тебе думают. Северьян, ты помнишь мой сон? Как все эти люди в лавках и на улице считают меня каким-то нечистым духом? А может, они правы?

Она дрожала. Я крепче прижал ее к себе.

– Отчасти потому тот сон и причиняет такую боль. А отчасти – потому, что я знаю: они не совсем правы. Да, во мне сидит нечистый дух, но во мне есть и нечто другое – и это тоже я.

– Как ты можешь быть злым духом? В тебе нет ни капли дурного.

– Нет есть. – Она подняла на меня серьезные глаза. Никогда прежде я не видел в этом точеном лице, освещенном утренним солнцем, такой прелести и чистоты. – Есть, Северьян. Ведь и ты можешь быть таким, каким видят тебя люди. Да, иногда ты бываешь именно таким, как говорят. Помнишь, мы видели, как собор взвился в воздух и сгорел в мгновение ока? И как мы потом блуждали в лесу, пока не увидели свет, а там оказались доктор Талое с Балдандерсом. Они готовились к представлению вместе с Иолентой.

– Ты держала меня за руку, – подхватил я. – Мы разговаривали о философии. Разве я могу это забыть?

– Мы вышли на свет. Ты помнишь, что сказал доктор Талое, увидев нас?

Мой разум вернулся в тот вечер, завершивший день казни Агилюса. Я снова услышал рев толпы, крик Агии, затем удары Балдандерсова барабана.

– Он сказал, что теперь все в сборе. И назвал тебя Невинностью, а меня – Смертью. Доркас с серьезным видом кивнула.

– Правильно. Но ты же не Смерть, как бы часто он так тебя ни называл. Тогда уж и мясника, который каждый день забивает скот, можно назвать смертью. Для меня ты – Жизнь. Ты юноша по имени Северьян, и в твоей власти сменить одежду и сделаться рыбаком или плотником.

– У меня нет желания покидать гильдию.

– Но ты мог бы это сделать. Хоть сегодня. Людям не нравится считать других просто за людей. Они придумывают для них названия и этим связывают их по рукам и ногам. Но больше всего мне бы не хотелось, чтобы связывали тебя. Доктор Талое будет похуже большинства. Он по-своему лжец…

Она не закончила фразы, и я осмелился заметить:

– Однажды я слышал от Балдандерса, что доктор почти никогда не лжет.

– Я же сказала: «по-своему». Балдандерс прав. Доктор Талое редко говорит неправду – в том смысле как это принято понимать. Назвать тебя Смертью – это не ложь. Это…

– Метафора, – предложил я.

– Но это опасная, нехорошая метафора. Она направлена против тебя и потому ничуть не лучше лжи.

– Стало быть, ты считаешь, что доктор Талое меня ненавидит? Должен сказать, что, с тех пор как я оставил Цитадель, он один из немногих людей, которые проявили ко мне доброту. Ты, Иона, которого больше нет, одна старая женщина, с которой я познакомился в тюрьме, человек в желтом – между прочим, он тоже назвал меня Смертью – и доктор Талое. Как видишь, не много набирается.

– Не думаю, что он может ненавидеть кого-нибудь в том смысле, в каком понимаем это мы, – мягко ответила Доркас. – Или любить. Он хочет распоряжаться всем, с чем сталкивается, и изменять по собственной воле. А поскольку разрушать легче, чем созидать, именно это он и делает чаще всего.