Он придвинул стул, указал на него Горнову.

— Садитесь.

Горнов отошел от двери, поставил стул так, чтобы можно было видеть одновременно дверь в коридор и дверь, ведущую в другую комнату, и сел, не вынимая руки из кармана брюк.

— Хорошо. Если настаиваете, я согласен. Надеюсь, разговор будет недолог.

На вид он оставался совершенно спокойным, но крупная лиловая вена на левом виске пульсировала значительно заметнее, чем обычно.

Старик достал кисет, скрутил толстую цигарку и, опустившись на стул против Горнова, прикурил от стоявшей на столе лампы. Окутавшись клубами дыма, придвинул Горнову кисет и клок газеты. «Немецкое издание «Свободной России», — отметил про себя Горнов, взглянув мельком на антисоветскую карикатуру. Старик глядел на него, и Горнов заметил, что у старика не то серые, не то голубые глаза много видевшего и много пережившего человека.

— Вы, кажется, действительно меня не помните. Я — Пахарев.

— Пахарев? — переспросил Горнов, роясь в памяти.

— Да. Вспомните 1937 год. Завод «Металлист». Борьбу за реконструкцию завода…

— Стойте, стойте! Пахарев… Геннадий Васильевич, партийный стаж с 1910 года…

Старик скуповато усмехнулся:

— Вот, вот. Вспомнили… Хорошая память.

Из-под нависших, почти серебряных при свете лампы бровей Пахарев следил за выражением лица первого секретаря горкома. А тот, ошарашенный новой неожиданностью, пристально рассматривал сидящего перед ним человека и постепенно вспоминал прошлое. Несомненно, перед ним Пахарев, когда-то один из старейших коммунистов города, парторг «Металлиста». Как он не мог узнать его сразу? Конечно, борьба за реконструкцию завода и внезапное исчезновение Пахарева.

— Куда вы тогда делись? — спросил Горнов. — И откуда сейчас?

— Я ждал этого вопроса. Случилось вот… Я до сих пор не пойму сам. Арестовали. Ночью… Обвинили чуть ли не в государственной измене, приплели черт знает что.

Наступила долгая пауза. Пахарев глядел на язычок пламени в лампе, думал, и Горнов не решался нарушить молчания, хотя на языке у него вертелся не один вопрос. Горнов теперь понял, почему не узнал Пахарева сразу. Он знал его еще свежим, полным сил человеком, а теперь перед ним сидел глубокий старик. По временам Пахарева душил надрывный кашель. Только глаза у него остались прежние — умные, молодые, внимательные.

«Укатали Сивку крутые горки», — подумал Горнов с сожалением.

— Так что я сидел, Петр Андреевич. На Соловках. Суть да дело, пока разобрались, три года свистнуло.

— Черт возьми! — Горнов даже встал от волнения. — Как же объяснить?

Встряхнув лысой головой, словно отгоняя от себя что-то навязчивое и неприятное, Пахарев посмотрел на Горнова и, переходя на «ты», сказал:

— С таким же успехом я мог бы задать этот вопрос и тебе. Одно скажу: кому-то я очень мешал. И меня сумели устранить, и притом, мерзавцы, очень ловко. Но, ладно, я добивался разговора с тобой по другому делу. Хочу предложить свою помощь, и если ты согласен, вот рука… Как, принимаешь?

— Что спрашивать… Если б я тебя не знал…

Оба помолчали. Затем Пахарев сказал:

— Чайку надо попить… Ты как думаешь?