— Стреляйте.

— Вам доводилось убить человека? Я имею в виду на войне.

— Нет, — ответил Фермин.

— А мне — да.

Фермин замер с чашкой у рта. Священник потупился.

— Я никому раньше не рассказывал.

— Тайна исповеди не будет нарушена, — пообещал Фермин.

Священник потер глаза и вздохнул. Фермин задался вопросом, как долго этот человек живет в одиночестве, в компании со своими мыслями о совершенном грехе и памятью о погибшем брате.

— Уверен, что у вас были серьезные причины, святой отец.

Священник слегка качнул головой.

— Бог покинул страну, — сказал он.

— Не переживайте, как только он увидит, как обстоят дела на чужом подворье к северу от Пиренеев, он тотчас вернется, поджав хвост.

Священник молчал, казалось, целую вечность. Они допили суррогат кофе, и Фермин налил по второй чашке, желая поднять настроение служителю Господа, который с каждой истекшей минутой как будто все глубже погружался в пучину уныния.

— Вы предпочитаете истину?

Фермин кивнул.

— Хотите, я выслушаю вашу исповедь? — неожиданно предложил священник. — На сей раз я говорю серьезно.

— Не обижайтесь, святой отец, но я не очень-то верю во все эти штучки…

— Но вдруг Бог верит в вас?

— Сомневаюсь.

— Не обязательно верить в Бога, чтобы исповедаться. Это тонкая материя ваших отношений с совестью. Что вы теряете?

Два часа Фермин рассказывал отцу Валере обо всем, что накопилось в душе и что он молча носил в себе с тех пор, как убежал из тюрьмы, — уже больше года назад. Святой отец слушал его внимательно, время от времени кивая головой. Наконец Фермин почувствовал, что иссяк. С его плеч свалилась огромная тяжесть, на протяжении многих месяцев не дававшая ему вздохнуть, чего он никак не ожидал. Отец Валера вынул из ящика фляжку с ликером и, не задавая вопросов, налил то, что осталось от его стратегических запасов.

— Вы не дадите мне отпущение грехов, святой отец? Только глоток коньяку?

— Вы не почувствуете разницу. Кроме того, Фермин, я уже не имею права никого прощать или осуждать. Полагаю, вы испытывали потребность облегчить душу. Что вы намерены делать теперь?

Фермин пожал плечами.

— Если я вернулся, рискуя при этом головой, то лишь из-за клятвы, которую дал Мартину. Я должен найти адвоката, а потом сеньору Исабеллу и ее сына Даниеля и защищать их.

— Как?

— Я не знаю. Что-нибудь придумаю. Подсказки принимаются.

— Но вы совсем не знаете этих людей. Лишь то, что вам рассказал о них человек, с которым вы познакомились в тюрьме…

— Я понимаю. Когда начинаешь говорить, все это кажется безумием, не так ли?

Священник проницательно посмотрел на гостя, словно мог разглядеть правду за завесой слов.

— Может статься, что вы видели столько человеческого горя и лишений, что вам хочется совершить что-то хорошее, пусть и безумное?

— А почему бы и нет?

Валера улыбнулся:

— Я знал, что Бог не утратил веры в вас.

На другой день Фермин вышел на цыпочках, чтобы не разбудить отца Валеру. Священник крепко заснул на диване с томиком лирики Мачадо[34] в руках, издавая богатырский храп, мощью не уступавший реву быка на корриде. Прежде чем уйти, Фермин поцеловал его в лоб и оставил на столе серебро, которое священник, завернув в салфетку, тайком сунул ему в чемодан. Затем он поспешил вниз, перескакивая через ступеньки, в чистой одежде и с чистой совестью, исполненный решимости прожить по меньшей мере еще несколько дней.