— Вопрос.
Он сразу перестал рассказывать. Мы ехали молча. Вечнозеленые деревья защищали дорогу от полуденного солнца. Старая машина на малой скорости с трудом преодолевала крутой подъем.
— Ты не говоришь было, ты говоришь есть, — сказал я. — Это время моего детства. Оно для тебя все еще существует. Тот, кого ты называешь мной и кому, как ты считаешь, что-то нужно, — это Дикки, то есть я в моем далеком прошлом?
Он кивнул.
— Конечно. Это время никуда не ушло, оно не дальше, чем противоположная сторона улицы.
— Еще вопрос.
— Спрашивай что хочешь.
— Сколько будет сто тридцать один в кубе?
— Я ангел, а не компьютер, — рассмеялся он.
— И все-таки, попробуй угадать.
— Пять тысяч двадцать семь?
Он ошибся больше чем на миллион. Этот парень не всеведущ, по крайней мере, математика не его конек. Чего он еще не знает?
— Есть ли на небесах гравитация?
Он в удивлении повернулся ко мне:
— Давно ли тебя интересует этот вопрос?
— Около года. Я был… смотри, камень.
Слишком поздно. С божественной беззаботностью он наскочил на камень.
— Еще вопросы?
Я не стал возвращаться к вопросу о гравитации. Гораздо больше, чем гравитация на небесах, меня сейчас интересовало, кто этот странный человек.
— Зачем… почему ты такой, какой ты есть?
— Есть такая поговорка: «Избыток чувств — недостаток мыслей» .
В том, как он произнес эти слова, я почувствовал горький вкус истины.
Я уже понял, что он не причинит мне вреда; я понял, что он подобрал меня этим утром не для того, чтобы подвезти на вершину горы; я знал, что математика не его стихия. Меня переполняли новые вопросы обо всем на свете.
— Ты так говоришь потому, — спросил я, — что это имеет какое-то отношение к делу, ради которого ты здесь?
— Конечно.
Не потому ли он понравился мне с первого взгляда, что я уже где-то видел его улыбку?
Два
Ангелы-учителя водят машины весьма посредственно. На одном из поворотов на Тигровой горе дорога наклонена к обрыву, и водители для безопасности всегда прижимаются здесь к внутреннему краю. Еще и сегодня можно увидеть на камнях обочины отчаянный тормозной след и полоски сожженной резины от колес Шепарда.
— Извини, — сказал он, — я давно не водил машину.
— А, ну это уже немного легче.
Мои ступни свело, я мертвой хваткой держался за истрепанный подлокотник сиденья.
Тяжело или легко — это мало заботило моего водителя. Его интересовало другое.
— Ты уже мало что помнишь из своего детства, не так ли?
— Когда ты говоришь, я вспоминаю. А так — нет.
— Ты славный мальчишка. Когда ты хочешь чему-нибудь научиться, ты берешься за это очень серьезно. Помнишь, как ты учился писать?
Я вспомнил уроки Джона Гартнера по художественной литературе в средней школе. Учится ли вообще кто-нибудь писать, или мы только прикасаемся к кому-то, кто дает нам возможность почувствовать силу исчезнувшего слова?
— Нет, — сказал он, — я имею в виду то время, когда ты только учился писать на бумаге. Твоя мама сидит за кухонным столом и пишет буквы, а ты сидишь рядом с ней, с карандашом и бумагой, и выводишь О, L, Е, петли, крючки и кружочки, страницу за страницей.
Я вспомнил. Красный карандаш. И R и S на листке бумаги. Я чувствовал себя таким большим — это я сотворил эти аккуратные знаки, стройными рядами слева направо выстроившиеся на бумаге. Мама похвалила мою работу, и это вдохновило меня на дальнейшие подвиги. Сегодня у меня самый скверный почерк в мире.