— Надо прочитать, — сказал я.

— Это уж вы у хозяйки спрашивайте, — шутливо развел руками Баулин и отнес тетрадку обратно в спальню.

— Вы не предлагали Кирьянову остаться на сверхсрочную службу?

— Он учителем хочет стать. По родной Смоленщине соскучился. Что ж, как говорится, дай бог ему счастья.

— Вы-то вот с Курил уезжать не хотите…

— Я — другое дело, граница — мой дом. А Кирьянову в декабре только двадцать пять стукнет… Со всеми жаль расставаться, когда они уезжают, — погрустнел капитан третьего ранга. — Тебя-то самого, конечно, не все только добром поминают: и строг был, может, и придирчив. А как не быть строгим — мы ведь здесь вроде как на фронте, у нас всегда готовность номер один. Всех жаль, — повторил он, — а вот, честно признаюсь, ни с кем еще не было так тяжело расставаться, как с Кирьяновым. И не потому только, что он сделал для Мариши. Моряк он замечательный — сама честность, скромность и исполнительность. Да вдобавок к тому — волевой. — Баулин сверил наручные часы с корабельными. — Ну, мне пора в море.

Он заглянул в спальню, молча прощаясь с дочкой, снял с вешалки кожаный реглан, сказал, усмехнувшись:

— А если б вы знали, сколько этот чертушка Алексей Кирьянов мне нервов перепортил, сколько я еще в морской школе с ним повозился! Да и не я один — и замполит, и комсомольская организация. Хотите верьте, хотите нет, а я уж было думал, что горбатого только могила исправит. Такой Алексей был заносчивый, строптивый, отчужденный.

— Как же из Кирьянова получился отличный пограничник? — удивился я.

— А все началось с первого шквала. — Баулин снова взглянул на часы, — Сейчас-то уж некогда. Напомните, расскажу как-нибудь в другой раз. Спокойной вам ночи, располагайтесь как дома.

Провожая Баулина, я вышел на крыльцо. Мы распрощались, и его высокая, слегка сутуловатая фигура вмиг растаяла в густом тумане. Снизу, из-под утесов, доносился тяжелый, перекатистый гул океана.

Проснувшись среди ночи, я не сразу сообразил, где нахожусь, прислушался: за окнами под утесами ревел штормовой накат, дробно постукивали ставни, завывало в трубе. Снова уснул и очутился во власти бушующего океана. Тщетно пытался я ухватиться за пляшущее рядом бревно: меня относило все дальше и дальше от берега. Внезапно взошло слепящее солнце, и чья-то заботливая рука коснулась моего плеча. У дивана, на котором я спал, стояла одетая, умытая, причесанная Маринка.

— Дядя, у тебя болит головка?

— Нет, не болит, — пробормотал я в смущении.

— А почему ты кричал? Тебе приснился страшный сон? Да? — спросила она участливо. — А я сегодня во сне летала. Высоко-высоко, выше вулкана. И ничутельки не боялась! Папа говорит: если летаешь во сне — значит растешь.

Комнату озаряло редкое для Курил солнце. Стол был накрыт к завтраку.

— Кто же открыл ставни?

— Я сама! — ответила Маринка.

— Ты сама и чайник вскипятила?

— Разве можно! — удивилась Маринка. — Папа не велит мне зажигать керосинку, я могу учинить пожар. Чайник вскипятила тетя Таня, наша соседка. Тетя Таня и печку истопила, и камбалу поджарила.