Меркулов смотрел на Троекурова как на сумасшедшего. Совсем свихнулся, папаша, в камере. Ладно. Не он первый, не он последний. Чтобы как-то разрядить обстановку и успокоить Бог весть что нагородившего подследственного, Меркулов сказал:

— Иван Николаевич! Вы же умный человек, понимаете, что при вашем объеме обвинения шапка эта — тьфу, пустяк. Давайте-ка я оформлю протокол очной ставки, а затем, даю слово, вообще исключу ее из обвинения как факт малозначительный, идет?

— Нет, не идет,— не унимался Троекуров,— думаете, я не понимаю, к чему вся эта свистопляска? Концы рубите, Меркулов, своих прикрываете?

Меркулов насторожился.

— Кого это — «своих»? Что вы имеете в виду, Иван Николаевич?

— Да что я, только на свет народился? Что вы меня дурите? Папашу своего дружка выручаете? Мне Сатин давно хвастался, что у него все тылы прикрыты. Да что вы на меня так смотрите? Или вы и вправду не в курсе? Сатин, Павел Петрович, директор московского Спортторга?

— Дело, по которому проходит Сатин, выделено в отдельное производство. О его родственных связях с моими друзьями я ничего не знаю. И давайте закончим этот разговор. Он к вашему делу никакого касательства не имеет,— твердо сказал Меркулов и тут же внутренне спохватился: «Бог ты мой, Сатин! Ведь это же отчим Саши Турецкого!»

— Вот-вот, не имеет. То-то вы помрачнели, Меркулов. Не хочется быть зачисленным в наш лагерь, а? Знаю, знаю, не волнуйтесь. Вы взяток не берете. А то бы я давно был на свободе. Да только у прокурорских тоже рыльце в пушку, да еще в каком! Ваш молодой друг и соратник вырос в другое время. Ему хочется хорошо жить, кушать черную икру и ездить на красивых машинах, спать с красивыми женами своих начальников. Я его хорошо понимаю. Гораздо лучше, чем вас, Меркулов... Пишите свой протокол.

Через двадцать минут протокол был готов, подписан обвиняемыми и следователем. Меркулов нажал кнопку вызова, долгим взглядом проводил до двери бывшего министра, нынешнего арестанта, лишенного прогулки.

Сейчас вернется Керим, чтобы увести в камеру и Троекурова.

— Иван Николаевич, завтра придет ваш адвокат, начнете знакомиться с производством по деду. А сейчас у меня к вам вопрос, можно сказать, неофициальный.

Троекуров с любопытством посмотрел на следователя:

— Что еще за вопрос? Вы же меня изучили, Меркулов. Уяснили, небось, что всю свою жизнь я сам спрашивал с других, а отвечать — не мой бизнес.

Меркулов нагнулся к стоящему на полу портфелю, снова вытащил из него фотопортрет в тонкой металлической раме, внимательно наблюдал за выражением лица Троекурова, пока тот рассматривал портрет.

— Кто это? Не узнаю.

— Посмотрите на это ожерелье.

— Почему на ожерелье? Меня больше привлекает это лицо, одухотворенное и печальное, какое-то дореволюционное лицо, хотя фотография явно советского производства. Теперь таких лиц у наших женщин не бывает, я многое повидал, поверьте.

— Меня интересует это ожерелье. Иван Николаевич, давайте не будем играть в прятки. Ценностей мы у вас не нашли, это правда. Кто-то из наших, я знаю, позвонил вам, предупредил об обыске. Свою коллекцию вам удалось увезти, спрятать в надежном месте. Я не об этом. Но я знаю, что многие годы вы собирали драгоценности, стали специалистом. Поэтому я спрашиваю вас: у кого из коллекционеров может быть вот это ожерелье? Для меня это важно.