На трибуне нельзя думать о словах; они должны сами являться в нужном порядке. И в этом случае lе mieux est l'ennemi du bien *(25) . Если сорвалось неудачное выражение, то при спокойном изложении следует прервать себя и просто указать на ошибку: нет, это не то, что я хотел сказать – это слово неверно передает мою мысль и т. п. Оратор ничего не потеряет от случайной обмолвки; напротив, остановка задержит внимание слушателей. Но при быстрой речи в патетических местах останавливаться и поправляться нельзя. Слушатели должны видеть, что оратор увлечен вихрем своих мыслей и не может следить за отдельными выражениями…
В разъяснении фактов, в разборе улик и в нравственной оценке бывает часто необходимо величайшее внимание и самая тщательная разработка мелочей; ничто значительное не должно оставаться не выясненным до конца, до тонкостей; в слоге, напротив, не нужно иной отделки, кроме той, которая свойственна обыкновенной речи оратора вне суда. Непринужденность, свобода, даже некоторая небрежность слога – его достоинства; старательность, изысканность – его недостатки. Буало прав, когда советует писателю:
Vingt fois sur lе metier remettez votre ouvrage,
Polissez lе sans cesse et lе repotissez,
то есть отделывайте без конца; но это было бы губительным советом для оратора. Надо следовать указанию Фенелона: tout discours doit avoir ses inegalites *(26) .
Квинтилиан говорит: "Всякая мысль сама дает те слова, в которых она лучше всего выражается; эти слова имеют свою естественную красоту; а мы ищем их, как будто они скрываются от нас, убегают; мы все не верим, что они уже перед нами, ищем их направо и налево, а найдя, извращаем их смысл. Красноречие требует большей смелости; сильная речь не нуждается в белилах и румянах. Слишком старательные поиски слов часто портят всю речь. Лучшие слова – это те, которые являются сами собою; они кажутся подсказанными самой правдой; слова, выдающие старание оратора, представляются неестественными, искусственно подобранными; они не нравятся слушателям и внушают им недоверие: сорная трава, заглушающая добрые семена".
"В своем пристрастии к словам мы всячески обходим то, что можно сказать прямо; повторяем то, что достаточно высказать один раз; то, что ясно выражается одним словом, загромождаем множеством, и часто предпочитаем неопределенные намеки открытой речи… Короче сказать, чем труднее слушателям понимать нас, тем более мы восхищаемся своим умом" (De Inst. Or., VIII). Он кончает прекрасным восклицанием: "Miser et, ut sic dicam, pauper orator est, qui nullum verbum aequo animo perdere potest" *(27) .
Монтень писал: "Le parler que j'aime est un parler simple et naif, court et serre, non tant delicat et peigne comme vehement et brusque" *(28) .
Бездарные люди не пишут, а списывают; Шопенгауэр сравнивает их слог с оттиском стертого шрифта. То же можно сказать и о большинстве наших обвинителей и защитников; какой-то бледной немочью страдают их речи. Они говорят готовыми чужими словами, они всегда рады воспользоваться ходячим оборотом. В разговорной речи встречается множество выражений, сложившихся из привычного сочетания двух или нескольких слов: "проницательный взгляд", "неразрешимая загадка", "внутреннее убеждение" (как будто может быть убеждение внешнее!), "грозный признак войны" и т. п. Такие ходячие выражения не годятся для сильной речи. Разбиралось дело о каком-то жестоком убийстве; обвинитель несколько раз говорил о кровавом тумане; воображение дремало; защитник сказал: "кровавый угар", и необычное слово задело за живое. Еще хуже, конечно, затверженные присловья и общие места, вроде: "все люди вообще и русский человек в частности",– "плоть от плоти и кровь от крови",– "вы, господа присяжные заседатели, как представители общественной совести, как люди жизни" и т. д. Мы каждый день слушаем эти вещания, а их следовало бы воспретить под страхом отлучения от трибуны.