Вдруг в толпе начинается какое-то движение, шум; люди нехотя пятятся и расступаются.
Моник вынужденно прерывает речь, не понимая, что происходит. Толпа расступается вокруг странного вида машины, это трамбовочная машина для укладки тротуарной плитки, но это не совсем машина, это человек, это женщина с огромным механическим задом, трамбующая плитку, она вся трясётся, трясётся, мелко и мощно трясётся, трясётся её зад, её тело и её лицо, трудноразличимое лицо, но Моник вдруг различает это лицо, очень знакомое, всем немцам очень знакомое, одутловатое женское лицо, хорошо знакомое, и в такт тряске, в такт трамбовочным ударам мощного зада эта женщина непрерывно бормочет одну и ту же фразу:
– Wir schaffen das[12], wir schaffen das, wir schaffen das…
Моник проснулась.
Сердце её сильно билось. Переведя дыхание, она сбросила одеяло и села на кровати. Ночная рубашка её была мокрая от пота. Озноба не было. Ей было жарко. Она глянула на будильник: 11:12. Она проспала почти одиннадцать часов.
И устало рассмеялась, ещё держа в голове свой фантастический сон.
– Боже мой…
Смеясь, она встала, сняла с себя рубашку, бросила на кровать. Пошла на кухню. Налила себе воды и жадно выпила стакан. Налила ещё. Стала пить, но засмеялась, закашлялась, расплёскивая воду. И вдруг почувствовала боль в левом плече. Потрогала. Место укола болело.
– Ну да, конечно…
Она вспомнила про прививку. Про омерзительную очередь под дождём. Застонала. И снова засмеялась. Пошла в ванную, села на унитаз и помочилась. Встала, подошла к раковине. Глянула на себя в зеркало.
– Да, да, да…
Она провела рукой по помятому после сна лицу. Как и тело, оно было мокрым.
Моник встала под душ и пустила прохладную воду. И сразу вспомнила, что ей приснился Матиас. Его язык и член. И снова рассмеялась.
“Всё-таки Франциска была трижды права насчёт романов со студентами: не стоит ловить рыбок в своём аквариуме. Не стоит. Не стоит. Не стоит, Моник”.
Закрыв воду, она вышла и стала вытираться полотенцем, разглядывая себя в зеркале. Обтеревшись, повесила полотенце на сушилку, расчесала волосы, надела китайский халат, вышла из ванной. Прошла на кухню, налила себе воды. Отпила. И со стаканом в руке подошла к балконной двери. Противный мелкий дождь моросил и сегодня. Небо было по-прежнему пасмурным.
“Конечно, он был очень хорош в постели. Очень. Но. Но всё-таки, но всё-таки… он был неисправимо глуп”.
– Он был неисправимо глуп, – повторила она вслух и отпила из стакана.
Гамбит вепря
Президент маленькой европейской страны дремал на волновой кровати, когда на тумбе чёрного дерева слегка завибрировал его платиновый смартфон. Кровать так мягко и деликатно покачивала его шестидесятивосьмилетнее тело, что приподнимать веки не хотелось. Просто совсем не хотелось. Но смартфон журчал-вибрировал, а значит, был серьёзный повод это сделать. Протянув загорелую руку с короткими пальцами, он взял смартфон, нажал кнопку.
– Господин Президент, доставили.
– А… – вспомнил он. – Хорошо.
Положив холодный прибор на место, он потёр лицо, мягкое от только что принятой турецкой бани, выдохнул и одним движением мускулистого тела легко встал с поролоновой волны. Президент был невысок, приземист, широкоплеч, лысоват, с широкой шеей и крупной головой; черты его смуглого, чернобрового, волевого лица были правильными, если не считать маленьких мясистых ушей, словно случайно прилепленных к голове. На Президенте было только махровое полотенце под цвет его тела.