Капитан разогнулся. В голове его давно жили картины далекого прошлого на Амуре.

Каждое чтение новых бумаг подогревало, поджигало его воображение. Иногда им овладевало чувство, похожее на отчаяние, сможет ли он, один человек, смертный, совершить все… Он знал: голова его горячая, а действовать надо со спокойствием — только так можно будет достигнуть цели. Круг людей, посвященных в его замыслы, расширялся. Нужна железная воля и хладнокровие. Давно ли, кажется, был он кадетом… Давно ли минуло детство?

«…Нужно судно по корме развалить, по одному футу с каждой стороны… Дядюшка говорит, что с грузами ничего не получится, грузы меня свяжут. А я все-таки совершенно изменю внутреннее расположение, чтобы груз, который назначен на Камчатку, лежал совершенно отдельно от моего груза. Тогда я экономлю время при выгрузке. Вместо балласта пусть лежат те артиллерийские орудия, которые назначены для отвоза в Петропавловский порт. Скрепить их, связать, и вот еще будет экономия места. Надо высчитать, если развалю бока, сколько всего кубических футов получится?

…Маньчжуры жили на юге, далеко от Амура, но как стали наши с Амура на них набегать, так все и началось…

Первая битва у стен Ачанского городка! Маньчжуры были разбиты и ушли к себе на несколько лет. У них дорог на Амур не было! Тогда поселенец взялся за плуг».

Мерещились полки маньчжурской конницы, подведенной под конец войн под Нерчинск, флотилия казаков с пищалями, бревенчатые стены, предательство приказных бюрократов, народное горе, уход народа с Амура в Забайкалье…

Довольно! Все одно и то же! Нет еще формального приказа о назначении, а надо действовать.

Он свернул трубкой бумаги, исписанные сегодня, сунул их во внутренний карман. Повернул ключ, отворил массивную дверь.

В соседней комнате сидел архивариус Баласогло[11]. На стене висели две шинели. Одна морская, с погонами, другая — чиновника министерства иностранных дел.

— Где ты только все эти бумаги добываешь? — сказал капитан, надевая свою шинель и застегиваясь на все пуговицы. — Я снял копии, что мне надо.

— У дегтя стоять да в дегте не вымазаться! — ответил Баласогло саркастически. — Хочешь, я сведу тебя в тайное наше хранилище, где уничтожается вся наша история… модными нашими медведями, одетыми на французский образец?

Кто знал там, наверху, в квартире министра иностранных дел и канцлера, и во всем этом новом и роскошном доме на Мойке, который набит сытым и довольным чиновничеством всех рангов, о том, что делается и что подготавливается здесь, в одном из самых глухих и тихих уголков здания? Может быть, со временем забегают, замечутся во всех этажах, побегут с бумагами в руках, кинутся в библиотеки, в архив…

— Александр, ты учишь китайский?

— Учу, Геннадий…

— Есть в нем корень с маньчжурским?

— Нет. Китайский язык суть моносиллабический[12], о чем я тебе не раз толковал. А маньчжурский близок нашему тунгусскому… «И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой тунгус…»[13] — продекламировал Баласогло. — Ты все ищешь свои доказательства? Сколько тебе еще надо? Открытие твое Китаю и его истории, может быть, не менее нужно, чем нам. Китайцы — гордая нация, и они еще маньчжур скинут. Только по причине необъятной своей численности, а также гордости и горячего ума они вечно ввергаются в противоречия между собой…