Нисато покачал головой, сбавляя привычный широкий шаг настолько, чтобы идти в ногу с переваливающимся с боку на бок кардиналом.

— Ничего такого, но разве Лито не славился всегда своим немногословием?

— Уж такой он, да, — согласился Тогандис. — В самом деле такой. Никаких тебе проникновенных речей перед битвой, одни только приказы — точные, требующие безоговорочного подчинения.

Насколько помнил Нисато, так оно и было. Когда Лито Барбаден возглавил Ачаманских Фалькат, Дарон — тогда еще кадет-комиссар — был вынужден расстрелять несколько молодых офицеров, осмелившихся проявить личную инициативу и по-своему интерпретировать приказания нового командира.

Лито терпеть не мог повторять дважды и не ожидал от своих подчиненных ничего, кроме полного повиновения. И, насколько знал Нисато, годы, проведенные в отставке, вовсе не смягчили характера Барбадена, так что, получив вызов, он тут же отложил все дела, связанные с расследованием деятельности Сынов Салинаса, и поспешил во дворец.

До встречи с Тогандисом Нисато полагал, что все это как-то связано с утренним нападением на возвращавшийся в город конвой полковника Каин. Теперь же, видя, что, помимо кардинала, сюда прибыли еще и «Химеры», главный инфорсер понял: речь пойдет о совсем других делах.

— Какая жалость, что столь скверная история приключилась с бывшим адъютантом губернатора Барбадена, да?

— Простите? — отозвался Нисато, услышав столь неожиданный и неприятный вопрос.

— Ганнон Мербал, помните? — произнес Тогандис. — Мне довелось слышать, что он застрелился прямо у вас на глазах.

— Да, — ответил Нисато, насторожившись. — Именно так.

— Кажется, он был вашим другом? Или я заблуждаюсь? — спросил кардинал, и Нисато чуть не рассмеялся над этими жалкими потугами изобразить непринужденную беседу.

— Был, — подтвердил инфорсер, а про себя подумал: «Надо отвечать как можно более односложно. Пусть кардинал сам поболтает языком».

— Кхм, значит, был, — протянул Тогандис. — Не знаете, с чего бы это ему могла прийти в голову подобная затея?

— Это вы мне скажите, Шейво, — сказал Нисато. — Ведь вы были его исповедником, верно?

— И в самом деле, Дарон, — ответил кардинал, явно уязвленный тем, что к нему обратились просто по имени, — но существует нерушимое правило, и вы не можете о нем не знать, запрещающее мне раскрывать сокровенную тайну исповеди.

— Даже если человек уже мертв?

— Особенно если он мертв, — подчеркнул Тогандис. — Грехи исповедовавшихся пребывают в руках Императора. Впрочем, пожалуй, я могу вам сказать, что Мербал испытывал в некотором роде чувство вины.

— Из-за этого? — поинтересовался Нисато, демонстрируя священнику золотую медаль Мербала, которую тот бросил на барную стойку, прежде чем разметать свои мозги по всему бару.

Кардинал тут же отвел взгляд, и Дарон не был бы инфорсером, если бы не заметил чувства вины в глазах собеседника. Тогандис вновь принялся утирать пот.

— Я… я уже давно не вспоминал о Хатуриане, — произнес толстяк, но Нисато понимал, что тот врет.

— Вы были там? — спросил инфорсер, и Тогандис вздрогнул.

Нисато уже знал ответ; кардинал носил точно такую же медаль прямо на своей ризе.