На примете у Елпанова была Серафима Ивановна Дьячкова. Вдове – лет сорок, полная, веснушчатая, чуть рыжеватая. На круглом лице – прямой нос да серые глаза навыкат. Красивой Серафиму не назовешь, но и безобразного или уродливого в ее облике ничего не было. Невысокая ростом, широкая в бедрах и узкая в плечах, походила на хорошо уметанный стог сена.

Муж ее, хлебный перекупщик, скоропостижно умер, оставив имущество и капитал – по слухам, деньги немалые – бездетной жене. Серафиму не раз уж сватали, но вдова была себе на уме… Зимой, когда Елпановы ехали из Прядеиной в Тагил с хлебным обозом, они, бывало, останавливались у нее. Иван уже, как говорится, подбивал бабки, но окончательного ответа не получил. Из недомолвок он, однако, понял, что в Тагиле Серафиме оставаться неохота, а вот переехать в Ирбит она бы не прочь. Сватовство Ивана Елпанова в Тагиле затянулось надолго – все были какие-то отсрочки со стороны Серафимы Ивановны.

Наконец, после Рождества, в зимний мясоед, был назначен день свадьбы. Серафима была из кержацкой семьи, поэтому венчание состоялось в тагильской старообрядческой церкви. После долгих мытарств дом новобрачной, доставшийся ей в наследство, был продан, и Иван с Серафимой переехали в Прядеину.

Серафиме сразу же пришлось окунуться в работу, как в глубокий омут: большое многоскотинное хозяйство затягивало, как тина.

…Целых сорок три года из семидесяти двух, отпущенных ей Богом, прожила в елпановском доме Елена Александровна. А теперь она лежала в гробу на лавке под божницей, где горела зеленая лампадка с деревянным маслом, одетая во все домотканое и накрытая льняной холстиной.

Все годы замужества она почти не надевала нарядов и украшений, подаренных ей первым мужем, купцом Шапошниковым. Золотое кольцо и серьги с красивыми камушками, золотая с изумрудом брошь хранились в дубовой шкатулке на дне сундука. Там лежали и все платья покойной, начиная с подвенечного, аккуратно уложенные в сундук в горенке-боковушке.

После похорон Петр Васильевич открыл сундук и, поспешно нашарив шкатулку, спрятал ее за пазуху, а выйдя из боковушки, положил шкатулку в свой сейф. Он и сам не знал, что делать с этими украшениями: Марьяне, дочери-беглянке, он их не отдаст, снохе Серафиме – тем более.

"Ладно, пусть лежит все это пока. Места-то, небось, не пролежит… Может, пригодится на старость. А платья девкам отдам… Надо бы чабрецом* их переложить, чтоб моль не поела", – решил старик.

Петру Васильевичу Елпанову пошел восьмой десяток. Со смертью жены он как бы сник, углубился в себя, меньше стал вникать в хозяйственные и семейные дела. Когда сын Иван задумал жениться вторично, Елпанов-старший в выборе ему жены никакого участия не принимал, а Серафима явно была ему не по душе.

Впервые Петр Васильевич не поехал на заводы с хлебным обозом: остался дома следить за хозяйством – стало много чужих пришлых работниц из Тагила, каких-то родственниц Серафимы, Петр Васильевич не особенно доверял им. Старую служанку Филимоновну новая хозяйка невзлюбила, и она ушла. Петр Васильевич теперь, как когда-то и его отец, вечерами после управы со скотом подолгу сидел в своей боковушке-горенке и починял конскую сбрую, шил уздечки, подшивал валенки и думал свои стариковские думы.