Под завесой борьбы с этим самым “безродным космополитизмом” перетряхивался весь партаппарат, и чудно было смотреть, как самые важные персоны, которых и “товарищами” страшно было называть, в один момент превращались в ЗК, а то и просто испарялись — как и не было.
Товарищ Сталин просто рвал и метал. Повадился кто-то у него прямо со стола воровать секретные документы. Поскрёбышева он за это уже в тюрьму отправил, Власика — начальника своей охраны — разжаловал и посадил, всю канцелярию свою по зонам разогнал. Одна осталась при нём Матрёна Ивановна, да и та только потому, что неграмотной была.
Тут товарищ Сталин и понял, что никакого партийного контроля в стране нет. Одно жульё. Он, правда, об этом начинал подозревать, ещё когда в 1946 году умер академик Богомолец, обещавший вождю бессмертие. Поэтому вождь решил разобраться с товарищем Шкирятовым, который, как я уже говорил, возглавлял комиссию партийного контроля.
В те годы со столь высокими особами разбирались, как правило, двумя способами. Или их посылали в Кремлёвскую больницу, или к нам — на Лубянку. И то, и другое делалось просто. В первом случае при обычном еженедельном медосмотре врач, замеряя, скажем, давление у пациента, делал губки “бантиком” и глубокомысленно говорил: “Что-то вы мне сегодня не нравитесь. Вам бы в больницу лечь на обследование”. Тут же вызывалась спецмашина, больного везли в “кремлёвку”, где он под угрозой спецукола во всём сознавался, после чего получал этот самый укол и отправлялся в крематорий. Преимуществом этого способа было то, что в газетах появлялись некрологи, начинающиеся словами: “После тяжёлой продолжительной болезни…”, и урну хоронили у Кремлёвской стены. Если же в некрологах говорилось: “Скоропостижно скончался”, значит, особу отправляли к нам, а урну — в партархив на спецхранение.
Для отправки к нам тоже существовала своя процедура. Если бы его взяли сами, то об этом на следующий день знала бы вся Москва, а значит, и весь мир, если миру было это интересно. Поэтому, чтобы подобного не происходило, разработали оригинальную методику. Сановному лицу предлагалось прибыть на Лубянку с целью инспекции нашего ведомства. Или курирования, как нынче любят выражаться. И кто только нас не курировал! И ВЦСПС, и Союз писателей, и Идеологическая комиссия при ЦК. Словом, кому не лень. И уж, конечно, комиссия партийного контроля, возглавляемая товарищем Шкирятовым.
Вот он и прибыл с утра на Лубянку. Ему сигнал был, что там развелась уйма крыс, которые не дают житья всему району. Три забрались даже на памятник Дзержинскому, что посреди площади, и, чтобы прогнать их с железного постамента, потребовался целый взвод милиционеров. Всё это, указывалось в сигнале, происходит из-за страшной антисанитарии, царящей в здании Министерства госбезопасности, поскольку там имело место не санкционированное ЦК, а следовательно, вредительское сокращение уборщиц и сантехников. Важнейшее мероприятие по поддержанию здания в чистоте передоверено подследственным внутренней тюрьмы, которые, тем самым, получили допуск во все режимные помещения. Поэтому товарищ Шкирятов так и разнервничался, увидев пыль на лестничных перилах. И успокоился, только увидев меня около зеркала на площадке третьего этажа.