«От Саввиных несметных богатств не убудет, — думал он, — пускай еще немножко с нами поделится... А как стану императором — я ему все возвращу... половину-то уж точно».
И вот теперь он стоял перед Горьким, тряс его руку и не понимал, почему литератор в ответ на комплименты как-то странно молчит.
— Рад, рад, что вам понравились мои книги, — наконец прогудел Горький, по-видимому решив не поправлять нерадивого читателя: он был застенчив.
Владимир Ильич решил не продолжать разговора о книгах, в котором мог непоправимо увязнуть, и с места в карьер пригласил нового знакомого в пивную; тот не чинясь согласился. Через пару дней они уже были в приятельских отношениях. Горький оказался милейшим человеком, хотя играл настолько скверно, что даже обыгрывать его было скучно и совестно: он не помнил ни одной карты, что уже вышла, и по двадцать раз за игру интересовался, какая масть нынче козыри. Но он так мило и заразительно хохотал всякий раз, когда проигрывал! Игра же с тремя серебряными наперсточками привела писателя в совершенный восторг, и даже после того, как Ленин объяснил, каким образом обманывает его, прижимая горошину большим пальцем к краешку стакана, Горький все равно требовал демонстрировать фокус снова и снова.
Вскоре Горький представил нового друга Машеньке Андреевой, и они втроем чудно проводили время в ресторациях. Особенно им нравился трактир Симонова на Васильевском — дымный, прокуренный, с необычайно вкусной и дешевой кухней. Горький смущенно покашливал и рассказывал о своих странствиях. Скитался он главным образом по югу России, и встречались ему в этих скитаниях благороднейшие люди — Ленин отроду не встречал таких среди босяков, хотя поездил достаточно и хлебнул всякого.
— Что-то они у вас все на разорившихся баронов похожи, — сказал он однажды.
— Разорившиеся бароны... Это мысль! — задумчиво сказал Горький.
— Так запишите, дарю! Пригодится!
— Я ничего не записываю, — смущенно сказал Горький. — Все запоминаю. Память, слава богу, лошадиная. Иное и рад бы забыть, да никак. Словно некто начертал на голове моей: «Здесь — свалка мусора». А многое, многое хотел бы забыть...
Ленин посмотрел на него сочувственно. У него была отличная память на цифры, а вот о неприятностях он забывал мгновенно.
Однажды их занесло на острова. Горький с удовольствием слушал ленинские рассказы о Сибири. Неожиданно пьяный пианист расчувствовался и вместо очередной вариации на тему «Голубого Дуная» заиграл «Апассионату». Ленин не знал, как это называется, но ударил кулаком по столу и подпрыгнул на стуле от злости.
— Что с вами, Володимир Ильич? — картинно окая, спросил Горький.
— Чорт бы побрал эту музыку! Нечеловеческая музыка... Не могу слышать.
— Вот ведь странность, — задумчиво промолвил Горький. — Никогда бы не подумал, что на вас так действует искусство.
— Да какое искусство, к чертям свинячьим? Архиглупость и больше ничего! Я однажды в Харькове под эту музыку проигрался только что не до белья... Играл в интеллигентном доме, все чин-чинарем, хозяйка музицирует. Как раз вот эту самую гнуснятину. И супруг вроде приличный человек, инженер... Что же вы думаете? Никогда в жизни у меня не было такой полосы невезения. Вернейшие комбинации срывались. Я и так, я и сяк — и, главное, смотрю: не мухлюет ли? Дело обычное... Нет, чисто! Ах же ты, думаю, музыкант этакой; что-то здесь не так. Сослался на головную боль и попросил сыграть что-нибудь потише, этакое комнатное... Что же вы думаете? Почти отыграл свое, только уж не стал испытывать удачу, рад еще был, что цел... Нет, как хотите, а есть вещи мистические.