«Не может же быть, чтоб на вечеринке совсем не было женщин. И электрик мой говорил о половом вопросе так разумно». Подумав о женщинах, Ильич даже не стал прихватывать с собой собственную, старательно наколотую колоду карт, решив играть по возможности честно, а если окажется, что какая-нибудь большевизаночка достойна внимания, то, быть может, и вовсе не играть.

Он не пожалел о том, что пришел: собралась легкомысленная молодежь, революционных речей за столом не произносили, меньшевизаны с большевизанами в отсутствие вождя ладили вполне удовлетворительно, вино и закуски были дешевые, но сносные, и даже наличествовала весьма привлекательная молодая дама, хотя и не большевизанка, а меньшевизанка. Это была блондинка с дерзким ртом и холодными глазами, и звали ее по-товарищески Шурочкой; она курила крепкие папироски и время от времени в сопровождении то одного, то другого гостя исчезала в задней комнате, по-видимому служившей Кржижановскому спальней. Воротившись, блондинка залпом выпивала стакан воды и как ни в чем не бывало продолжала участвовать в общей дискуссии, а пару минут спустя появлялся и ее партнер. Однако же особенной радости мужчины не выказывали: Кржижановский улыбался смущенно и разводил руками, у доктора Богданова кровоточила нижняя губа, Зиновьев и Каменев были мрачны и не глядели друг на друга, и один лишь Анатоль Луначарский, судя по экстатическому выражению его хомячьего личика, вдохновенно шевелил губами, по-видимому придумывая стихи.

Увидав новое лицо, красивая блондинка очень обрадовалась и сразу же сосредоточила на Ленине свое внимание. Натиск ее был таким бурным, что Ильич немного струсил. Он ничего не имел против курящих и развязных женщин и даже, пожалуй, предпочитал их скромницам, потому что не любил долгих ухаживаний. Но эта его пугала: выражение ее светлых глаз было уж очень хищно, и на каждого мужчину она глядела так, будто собиралась одним махом измерить, взвесить, ощупать, проглотить, разжевать и выплюнуть, оставив от несчастного одни скорлупки.

— Скажите мне, Voldemare... Что вы думаете о положении женщины?

— О каком именно?

— Считаете ли вы справедливой ее половую пассивность?

— М-м... — (Ленин не был застенчив, но сейчас был позорно близок к тому, чтобы зардеться.) — Ну, видите ли, существуют такие положения, в которых она вполне может проявлять половую активность. Лично мне даже по вкусу, когда...

— Ах, вы меня не поняли. Одобряете ли вы общественный порядок, при котором мужчине принадлежит исключительное право выбора полового партнера?

— Д-да... Н-нет... Не знаю... А у вас такой миленький носик, Шурочка... И такие миленькие...

— Поймите же: социальная революция невозможна без сексуальной. («Шикарная фраза, — подумал Ленин, — надо запомнить и ввернуть при случае».) Я, товарищ Ильич, глубоко убеждена, что право выбора должно перейти к женщине. Появилось половое влечение к мужчине — иди и бери его.

Тут Ленин поежился: мысль о том, что любой — даже кривобокой и уродливой! — бабенке будет дано право, когда ей вздумается, пойти и взять его, была сверхъестественным абсурдом. Будь перед ним обычная мещаночка, он бы в два счета растолковал ей, кто, кого и как должен выбирать, но фанатизм, ледяным огнем пылающий в глазах блондинки, приводил его в замешательство.