— Яки там у них вопросы, — проговорил он Остапчуку, — бачишь, поперли к выходу. Тут и военные… — Забрудский полуобернулся к сидевшему за его спиной Тертерьяну. — Откуда военные?

— Да что мы, у них документы, что ли, проверяли? — Тертерьян зло блеснул желтоватыми белками.

Остапчук, присмотревшись, заметил сидевших почти у самого выхода двух офицеров в форме войск МГБ.

— Мимоходом небось завернули. Ваш брат… — успокоил он Тертерьяна. Вон есть и вопросы. Кто это поднялся, тянет руку?

— Дед Филько? — Забрудский узнал старика. — У него всегда полна пазуха вопросов.

— Есть вопрос! — выкрикнул Филько. — Отсюда казать чи к трибуне?

— Кажи оттуда, у тебя звучно получится, — разрешил Забрудский.

Дед Филько все же полез к сцене, но протиснуться сил не хватило. Остановившись, он приподнялся на носках, выкрикнул громко, насколько позволил ему старческий голос:

— А скажить, товарищи, в Сибири пшеница родит?

Ткаченко, продолжавший стоять на трибуне, остановил хохот.

— Родит пшеница в Сибири, — ответил он с полной серьезностью, — и климат и почва позволяют возделывать ее там.

— Так чего же Сибирью пужают? — выкрикнул дед Филько и принялся пробиваться на свое место под хохот и выкрики.

Собрание закончилось. Пареньки из драмкружка задернули занавес. Остапчук обмахивался платком, стоял, широко расставив ноги. Синяя сатиновая рубашка-косоворотка потемнела от пота.

— Драму превратили в комедию, — сказал Тертерьян, — какие-то гады подговорили деда.

— Какие там гады? Разве ты его не знаешь, деда Филько: вечный юморист. Ты его на погост понесешь, а он тебе будет чертиков на пальцах показывать! — В глазах Остапчука плескалась тоска.

— Ты что, Остапчук, чем-то недоволен? — спросил Ткаченко.

— Ну и народец собрался, Павел Иванович! Кабы не этот юморист дед Филько, можно было подумать, что все глухонемые. — Остапчук покачал головой, вытер коротко остриженный затылок с двумя резко обозначенными складками.

— Вулкан тоже тихий до поры до времени, а как заклокочет да как тряхнет… — сказал Тертерьян.

Ткаченко возвращался домой с Забрудским, Остапчуком и Тертерьяном в приподнятом настроении: все прошло более или менее удачно. Съехавшиеся из района коммунисты и актив истребительных отрядов, присутствующий в зале клуба, благотворно повлияли на местное население. Сложилось впечатление, что всем было ясно: с бандеровщиной надо кончать, и кончать как можно скорее.

Ткаченко жил на втором этаже. Он видел свет в своей квартире, силуэт жены за тюлевой занавеской.

— Управились к десяти, — сказал Ткаченко, — оперативно управились хлопцы.

— Самое главное, без эксцессов. — Забрудский крепко встряхнул протянутую ему руку. — Веду собрание и думаю: не пробрался бы в зал бандеровец, еще пальнет по президиуму… Сердце покалывало.

— Брось ты прикидываться, — остановил его Остапчук. — Ты еще не знаешь, где у тебя сердце. На якой стороне? Дай спокой секретарю.

— Право, что-то не хочется расставаться, — сказал Забрудский. Прохлада пришла…

— От леса, — сказал Остапчук, — близко лес, потому и прохлада…

— В лесу не только прохлада, — возразил Забрудский, — не дюже радуйся лесу. Дай-ка папироску.