Беркуло почти не помнил, как скоротал остаток пути, как добрался до города. Просто шёл и шёл, поглядывая на солнце и догрызая сухари, щедро насованные ему по карманам красноармейцами. Изредка останавливался в какой-нибудь станице у колодца или спускался к петляющему в этих местах Дону, чтобы попить. Иногда спал где-нибудь в овраге целый день, а ночью под луной продолжал путь. Вокруг почему-то было на удивление спокойно, его ни разу не остановили ни солдаты, ни бандиты. Оказавшись в многолюдном и шумном городе, он первым делом отправился на базар в расчёте разыскать каких-нибудь цыган и разузнать о своей семье и в первом же ряду наткнулся на Кежу.

Она страшно изменилась за эти десять лет, и Беркуло не сразу узнал её. Сначала просто обрадовался, увидев бродящую по рядам высокую цыганку в чёрном платке и синей юбке, догнал её, окликнул: «Те явес бахтали, пхей!»[34] И отпрянул, увидев обернувшееся к нему знакомое зеленоглазое лицо. Но лицо это уже было покрыто мелкой сеткой морщин. Глубже залегли у глаз желтоватые тени. И – седина. Сплошь седина в убранных под платок волосах, ставших из смоляных цвета перца с солью.

– Ке… жа…

– Дэвла… – прошептала она, всплёскивая худыми, как сухой хворост, руками и прижимая ладони к щекам. – Дэвла… щяворо… ту сан?! Катар, дэвлалэ, откуда ты?!

Они обнялись прямо между рядами, на глазах у изумлённых торговок, и Кежа заплакала навзрыд. Шагая рядом с Беркуло и суетливо вытирая слёзы, она взахлёб рассказывала таборные новости: кто вернулся, кто сел, у кого умерла жена, у кого родились дети… А он смотрел на её исчерченное морщинами лицо и с болью в сердце думал: как она постарела, как высохла, что от её красоты осталось… Одни глаза – и те потускнели, как осенняя вода. А ведь какой была! Беркуло попытался вспомнить молодую Кежу, которая приходила к нему в тюрьму на свидание, Кежу, по которой он сходил с ума под Нерчинском, готовый даже на смертный грех, лишь бы она была рядом… и не находил в сердце ничего прежнего. Ничего не шевельнулось в душе, кроме острой тоски по безнадёжно ушедшей Кежиной молодости. Она говорила и говорила, то смеясь, то плача, то всплёскивая руками, то касаясь осторожно его плеча, словно пытась убедиться, в самом деле ли это Беркуло… А он и половины её слов не слыхал, думая о своём. Наконец лицо Кежи стало тревожным, она умолкла, и Беркуло понял: испугалась его молчания.

– Как Мирча? – наугад спросил он. – С вами сейчас?

– Щяворо, ты меня слышишь или нет?.. – совсем уже испуганно спросила Кежа, заглядывая ему в лицо. – Я ведь тебе только что говорила… Нет Мирчи, в тюрьме умер. Три года уж как.

– Так ты вдовая? – медленно спросил он, глядя в сторону. Кежа кивнула и больше ничего не говорила. Уже за городом, когда вдали показались знакомые островерхие палатки, она вполголоса сказала:

– Сына твоего я подняла, не бойся. Вместе с моими девчонками вырос. Красивый мальчик. Большой уже. Скоро невесту искать можно будет.

– Да?.. Спасибо тебе, – с запинкой выговорил Беркуло, который за минувшие годы почти забыл о сыне. В последний раз он видел его голым и орущим на руках у сестёр. А через несколько минут толпа таборных ребятишек примчалась к ним от шатров, и Кежа с улыбкой показала Беркуло на рослого мальчишку с крепкими плечами, перемазанного рыжей пылью и сажей до самых глаз и скалящего большие белые зубы. Спутанные чёрные волосы падали ему на лоб, а из-под них блестели глаза – медового цвета, хитрые и прищуренные.